Oh.
-- Мы пойдем покурим и сейчас вернемся! -- кричу я тете, накидывая пальто, плечо неловко извихнув.
-- Ты спалилась! -- довольно хохочешь, а в моей голове сухой осенней листвой вспыхивает мысль: "черт возьми! я сама назвала нас словом мы, ах!", но уловив мой смущенный взгляд, ты обыгрываешь свой возглас более скромной интерпретацией, -- Ты же номинально не куришь, забыла?
Через маленькое треснтуое окошко, которое штурмуют десятки окурков на подоконнике, виден ледяной февральский вечер, когда снега много, а воздух как будто заливает горло леяной расплавленной сталью. В подъезде же -- темно, обшарпанно, но уютно. Перепрыгиваю через три ступеньки: бегу, нос кверху, тяну тебя за запястье, потом остановлюсь: сбивчиво хватаю ртом воздух, отковыриваю пальчиком облупившуюся зеленую краску, уткнувшись лбом в прохладную стенку. У тебя шальные глаза и оттопыренные уши, взявшись за которые можно смешно рулить(причем одно из них оттопырено немножко сильнее), у меня -- красный нос и лохмато на голове.
Припру тебя к стенке, испачкав твою спину в побелке(а ты и не заметишь) и засуну свои холодные пальцы под твою куртку. И не смотри на меня такими удивленными глазами: сама знаю, дерзость неслыханная. И тик-так, тик-так, тик-так, а потом тик!.. а таку уже не суждено случиться, паучок перестанет плести паутину, затихнут соседские наркоманы, да и вообще вся жизнь в этом старом подъезде на секунду затаит дыхание, и уставится куда-то, выпучив незрячие глаза.
А стене будут тени от двух голов, которые слишком-сильно-рядом.
И потом я буду лежать в огненном коматозе дома на диване, пересыпав все сведенные внутренности ближе к правому боку, слепо уставясь перед собой, друг будет полчаса вопрошать:
-- Что случилось, Танюшка, ответь мне! Что случилось? -- на лице у него будет забота, граничащая с озабоченностью, и недолетевшая с губ фраза "Он тебя не обидел?"
-- Ничего, -- пошепчат хрипло мои резиновые губы; я вздрогну и не отвечу на входящий.
-- Ты спалилась! -- довольно хохочешь, а в моей голове сухой осенней листвой вспыхивает мысль: "черт возьми! я сама назвала нас словом мы, ах!", но уловив мой смущенный взгляд, ты обыгрываешь свой возглас более скромной интерпретацией, -- Ты же номинально не куришь, забыла?
Через маленькое треснтуое окошко, которое штурмуют десятки окурков на подоконнике, виден ледяной февральский вечер, когда снега много, а воздух как будто заливает горло леяной расплавленной сталью. В подъезде же -- темно, обшарпанно, но уютно. Перепрыгиваю через три ступеньки: бегу, нос кверху, тяну тебя за запястье, потом остановлюсь: сбивчиво хватаю ртом воздух, отковыриваю пальчиком облупившуюся зеленую краску, уткнувшись лбом в прохладную стенку. У тебя шальные глаза и оттопыренные уши, взявшись за которые можно смешно рулить(причем одно из них оттопырено немножко сильнее), у меня -- красный нос и лохмато на голове.
Припру тебя к стенке, испачкав твою спину в побелке(а ты и не заметишь) и засуну свои холодные пальцы под твою куртку. И не смотри на меня такими удивленными глазами: сама знаю, дерзость неслыханная. И тик-так, тик-так, тик-так, а потом тик!.. а таку уже не суждено случиться, паучок перестанет плести паутину, затихнут соседские наркоманы, да и вообще вся жизнь в этом старом подъезде на секунду затаит дыхание, и уставится куда-то, выпучив незрячие глаза.
А стене будут тени от двух голов, которые слишком-сильно-рядом.
И потом я буду лежать в огненном коматозе дома на диване, пересыпав все сведенные внутренности ближе к правому боку, слепо уставясь перед собой, друг будет полчаса вопрошать:
-- Что случилось, Танюшка, ответь мне! Что случилось? -- на лице у него будет забота, граничащая с озабоченностью, и недолетевшая с губ фраза "Он тебя не обидел?"
-- Ничего, -- пошепчат хрипло мои резиновые губы; я вздрогну и не отвечу на входящий.